Да, смерть, Эдуард Вениаминович!

Эдуард Лимонов умер очень вовремя. Великий русский писатель чувствовал себя невостребованным как политик. Он частенько жаловался в своем блоге, что власть имущие не обращают внимания на его советы и верные прогнозы. Еще в начале пресловутых девяностых он предупреждал о неизбежности войны с Украиной. Его нацболы уже двадцать лет назад вывешивали транспарант «Севастополь — русский город» на башне клуба моряков в Севастополе. Его однопартийцы готовились к герилье в северном Казахстане, а он сам настаивал, что российские нувориши никогда не станут органической частью западного истеблишмента и что Россия неизбежно столкнется с Западом. Он требовал новой холодной войны с разложившимися странами золотого миллиарда. Но его не слушали.

Для российских нуворишей и государевых людей он остался чужаком, маргиналом. Ни его советы, ни его организация не были востребованы. Более того, по мере укрепления бонапартизма, о наступлении которого лимоновцы когда-то так мечтали, им, как самой громкой и хулиганской фракции оппозиции, все больше попадало от органов. Недаром нацболы были абсолютным лидером девяностых по количеству попавших в заключение членов организации. Даже когда на Донбассе зазвучали выстрелы и нацболы потянулись на горящие границы так называемого «русского мира», а потом и дальше, нужны они были только как пушечное мясо — лояльные, анонимные солдаты гибридной войны, не более того.

Лимонов был певцом русского империализма, когда российский империализм еще только лежал в пеленках. 11 декабря 1994 года центральный орган НБП «Лимонка» выходит с заголовком «Да здравствует война», поддержав кровавую баню в Чечне. Лимонов взял эту фразу из манифеста итальянских футуристов, идеологических предтеч фашистского движения двадцатых годов. Свое отношение к войне Эдуард Лимонов изменит годами позже, ненадолго, когда случайно окажется в одной тюремной камере с чеченским сепаратистом, который расскажет ему всю подноготную незнаменитой войны — с ее зачистками, озверением комбатантов и страданием гражданского населения. Тем не менее, пацифистом он не стал.

Эдуард Лимонов снова ожил, когда российский империализм впервые нарушил постсоветское соглашение о разделе сфер влияния и в 2008 году открыто включился в военное противостояние с Грузией. А потом — когда задвигались пешки сепаратистских батальонов в восточной Украине и частных военных компаний в Сирии или Африке. Не случайно почти забытый к началу нулевых, Лимонов как писатель заново расцвел, когда российский капитализм стал подниматься с колен и расправлять атлантовы плечи неолиберализма. Одновременно с подъемом продаж его книг нашлось применение и лимоновцам. Пришедшей в движение машине бонапартистской рыночной экономики требовались говорящие головы, подготовленные идеологи и по-своему принципиальные романтики-националисты. Бывшие члены НБП, вчерашние ультрареволюционеры, такие как Прилепин (от которого, правда, в итоге открестился и сам Лимонов), сегодня готовятся к новой гражданский войне уже как защитники путинского строя и русского капиталистического государства.

Сам по себе Лимонов был человеком эмпатичным и не злым, более того, по-современному толерантным. Все-таки многолетняя андеграундная жизнь в Нью-Йорке и возможность жить жизнью литературного бомонда в Париже научили харьковского хулигана не обращать внимания на цвет кожи, ориентацию или пол человека. Тем не менее, если игнорить лоск творческих заслуг и либертарность его литературного альтер эго, Лимонов последние 30 лет последовательно стоял на реакционных позициях. По отношению к рабочему классу Лимонов был, мягко говоря, скептиком. С одной стороны он постоянно подчеркивал простое происхождение и пролетарскую юность подростка Савенко в Харькове, с другой — обвинял рабочий класс в пассивности, косности и трусости за то, что он отказывался следовать за кипящими энергией нацболами. «Если встретишь шахтера, плюнь ему в лицо», — стояло в Лимонке 1998-го во время протестов шахтеров, которые летом и осенью того года 116 дней пикетировали Дом Правительства. Причина была проста: шахтеры не откликнулись на призыв Лимонова немедленно начинать революцию. Такая же детская обида приведет и к его разрыву с Болотными протестами. Пока сотни тысяч человек маршировали по московским улицам, Лимонов злобно скулил в ЖЖ.

Политически Лимонов постоянно мимикрировал, пытаясь примазаться к самым разным идеологическим течениям, к которым его толкал очередной приступ политического авантюризма. Он был и анархистом, и националистом, и революционером, и традиционалистом. Когда-то в семидесятые он бегал на собрания нью-йоркских троцкистов. Но они утомляли его организационной рутиной: «мне претят организации интеллигентов, старые партии, на мой взгляд, бескровны. Я все продолжаю искать, мне хочется живого дела, а не канцелярщины и сбора денег в корзиночку с объявлением суммы — кто больше. Я хочу не сидения на собраниях, — а потом все расходятся по домам и утром спокойно идут на службу. Я хочу не расходиться. Мои интересы лежат где-то в области полурелигиозных коммунистических коммун и сект, вооруженных семей и полевозделывающих групп». Этот скепсис сведет Лимонова десятью годами позже с французской анархо-националистической сценой, а потом и с сербскими националистами. Ведь главное — движение, не важно куда. Главное — прочь из застоя.

Вот отрывок его интервью, взятого в девяностые, где Лимонов объясняет идеологию НБП: «Большевизм — это потому, что термин „коммунизм“ себя скомпрометировал. Это идеи социальной справедливости. Это „левые“ идеи! А национализм — это „правые“. Мы „левоправые“: „Россия — все, остальное — ничто!“. Хозяином в России должен стать русский народ. Наше отношение к западной цивилизации: возьмем у них все лучшее, а потом на ядерно-бактериологической веревке их и повесим. В НАТО надо входить — и становиться там у руля!»

Пожалуй, идеологически ближе всего Лимонов стоял к левым фашистам Штрассера из Черного Фронта — Kampfgemeinschaft Revolutionärer Nationalsozialisten. В разгромленном деклассированном обществе Веймарской республики миллионы молодых ветеранов войны, бывших студентов, обнищавших чиновников, разорившихся мелких предпринимателей и художников-неудачников осознали необходимость революционных перемен общества. Все иллюзии были оставлены в траншеях Галиции и Фландрии. Никто не желал капитализма, но и традиционные Рабочие партии оставались для них зачастую чужими. Потеря революционной динамики привела к тому, что сотни тысяч таких разочаровавшихся хлынули в фашистские организации. Некоторые, тем не менее, пытались соединить правые и левые идеи, в первую очередь «единство нации и расы» и социалистическое переустройство экономики. Позиции левых фашистов в НСДАП и отколов от нее были столь сильны, что Гитлер под давлением индустриального капитала в июне 1934 года даже провел чистку партии, вошедшую в историю под названием Ночь длинных ножей. Остатки штрассеровцев погибли в концлагерях или примкнули к союзникам и даже к Советскому Союзу в их борьбе с национал-социализмом.

Эдуард Лимонов тоже делал ставку на пламенных маргиналов, не связанных с классом. Один процент общества, состоящий из избранных, способен изменить все. Мы свободны использовать левые и правые идеи. Фактически планы революции от Лимонова были планами путча. Смелые, решительные одиночки провоцируют конфликт, который набирает динамику и приводит избранных к власти. А там мы построим что-то другое, не капитализм, а вооруженные общины, которые передвигаются на вертолетах. Или коммунистические королевства, неважно. Главное, экшн.

Легкость и идеологическая свобода Эдуарда Лимонова — это свобода человека без класса. Вылетевший из плотной структуры советского общества, он не успел стать ни рабочим, ни классическим мелким буржуа. Он был маргиналом-чужаком и в позднем СССР, и в качестве политэмигранта в США, и скандального писателя в Париже. Его однопартийцы были такими же. Образованная и думающая деклассированная молодежь девяностых без перспектив в постсоветском хаосе. Эта «не зашоренная» псевдосвобода от идеологии была временной свободой от классовой принадлежности. В расцвет НБП капиталистическое общество, бизнес и государство были в России только в процессе формирования. Как только капитал приобрел форму и получил возможность интегрировать образованных бедных, предоставляя реальные или мнимые лифты или хотя бы просто надежное место в обществе, социальная база НБП и Другой России пошатнулась.

Со смертью Лимонова остатки бывшей его партии окончательно станут историей. Лимонов временами был левее Зюганова, но так и не стал левым. Он был радикальнее, чем Каспаров, но не мог быть либералом. Широкий кругозор и опыт не позволяли ему опуститься до уровня классического расизма, хотя он и пытался создать единые структуры с Баркашовым и прочими нацистами, а ещё восхищался Муссолини.

Мы запомним Лимонова великим писателем — Лимоновым образца 1976 года. Эдичка симпатизировал Workers Party, рыдая, зачитывался Троцким, влюблялся в мужчин и женщин, ходил на митинги и панковские вечеринки. И даже не имел ничего против независимости Украины.

«Комнатка моя имеет 4 шага в длину и 3 в ширину. На стенах, прикрывая пятна, оставшиеся от прежних жильцов, висят: большой портрет Мао Цзэ Дуна — предмет ужаса для всех людей, которые заходят ко мне; портрет Патриции Херст; моя собственная фотография на фоне икон и кирпичной стены, а я с толстым томом — может быть словарь или библия — в руках, и в пиджаке из 114 кусочков, который сшил сам — Лимонов, монстр из прошлого; портрет Андре Бретона, основателя сюрреалистической школы, который я вожу с собой уже много лет, и которого Андре Бретона обычно никто их приходящих ко мне не знает; призыв защищать гражданские права педерастов; еще какие-то призывы, в том числе плакат, призывающий голосовать за Рабочей партии кандидатов; картины моего друга художника Хачатуряна; множество мелких бумажек. В изголовье кровати у меня плакат — „За Вашу и Нашу свободу“, оставшийся от демонстрации у здания „Нью Йорк Таймз“. Дополняют декоративное убранство стен две полки с книгами. В основном — поэзия».

С этим Лимоновым мы и попрощаемся.